|
Вернойхен образца середины пятидесятых годов
Часть 6
«Школьные годы чудесные…».
В школу я сначала пошел в 1954 году, но так, как первый класс был переполнен, а мне еще не исполнилось 7 лет, то по пришествию нескольких дней учебы родителей мягко попросили меня из школы забрать, вроде не готов я к ней. Так, что начинал учиться два раза.
Вот в первом классе помню, учились Валерка Корнев, Кошкин, соседи; братья Моторжины, соседи, жившие в большой, остекленной со стороны коридора комнате, на год старше был лучший друг Женя Полозов, тоже сосед с низу.
Девчонок на сохранившихся фото помню многих в лицо, помню даже их характеры, но фамилии… Единственно помню по фамилии Лену Руденко, но она была дочерью наших друзей, и была постарше. Их занятия, игры как-то не оставили следов в памяти, с ними практически мы не общались, время этого еще не подошло.
Помнится отчество первой учительницы – Яковлевна. А вот имя точно не помню, Лариса?
Учительниц из Союза тогда старались брать незамужних из экономических соображений, но так как вокруг было полно холостых молодых летчиков, это их состояние длилось недолго.
Во втором классе у меня уже была другая учительница, в память о которой не осталось даже отчество, возможно Григорьевна?
Помню, как в первом классе нас учили, как себя вести в классе, поднимать руку, когда хочешь что-то сказать. И мы говорили о том, для чего отпрашиваемся, честно и откровенно, называя вещи своими именами, не испытывая из-за детского своего возраста никакого смущения. Смущение испытывала наша молоденькая учительница, которая вся покрывалась румянцем. Детей у нее своих не было, поэтому такие чересчур откровенные высказывания учеников шокировали ее.
Не помню, чтобы со мной кто-то занимался или проверял мои уроки во время тех лет учебы…Видно все силы родителей ушли на совершенно напрасные усилия научить меня читать до школы. Этим занимался и отец, в большей степени мать, которая не работала. Но все труды были напрасны – то ли субъект обучения был туповат, то ли учителя попались без больших педагогических талантов.
Буквы я знал, и в памяти сохранился, например, такой урок обучения грамотности по букварю: - «Лэ, У; Ше, А, что получилось?» На что я совершенно бездумно брякал: - «Даша!». Вообще, тексты букваря были изумительны – там жили какие-то странные Луши, Даши, Маши – имена, которые практически вышли тогда из обращения. Эти загадочные девицы-малолетки делали еще более странные вещи, которые никто наших сверстниц не делал – например, мыли раму, да еще выставленную из окна. Действие тоже явно из другого времени, когда было принято выставлять на лето одну из рам окна.
В школе же я без всяких усилий овладел чтением, да и потом учеба в школе давалось мне легко, не припоминаю каких-нибудь затруднений в приготовлении домашних заданий. В табеле у меня не было, кажется, даже троек.
Писали мы в то время в школе деревянными или пластмассовыми ручками со вставленным железным пером, окуная оные в чернильницу – непроливайку, которая носилась в небольшом матерчатом мешочке на веревочке, привязанной к ручке портфеля. Часто непроливайки все же проливались, особенно, если учитывать очень динамичный характер их транспортировки вместе с портфелями владельцами, которым ими приходилось часто защищать свое достоинство в потасовках.
Часто, при неумеренном обмакивании пера в полную чернильницу, на белоснежные страницы тетради скатывались кляксы, они могли туда попасть и при резких движениях руки с ручкой. Это был бич школьников, их пытались стирать резинками, срезать и соскребывать бритвами, а потом шлифовать это место ногтем, а меня заставляли переписывать целые страницы. Это со временем заметно приучило меня к аккуратности во всех делах.
Каждый тип пера имел свой номер. Ученикам рекомендовалось писать, кажется, номером 11. Нас же тянуло к перьям с «шишечкой» на конце, которые после росписи – нескольких дней, пока перо несколько не «отточится», давали при письме ровный по толщине след и обладали «мягким» письмом.
От нас же требовали совсем другое. Существовали так называемые прописи – толстые тетради, выполненные полиграфическим способом - образцы красивого образцового письма букв и цифр. Особенностью этого типа письма был так называемый «нажим», т.е. разная толщина письменных знаков в различных местах.
Этот тип письма вышел, по-моему, из прежнего писарского письма с различными завитушками, росчерками, упомянутым пресловутым «нажимом». Для чего он был нужен - сказать затрудняюсь, наверное, это была традиция отдаленного от нас, может на столетия, времени. Когда-то этот стиль соответствовал той куртуазной эпохи.
Вспоминается трагикомический эпизод, связанный с этой официально принятой манерой писать. В тот раз мы учились писать цифру 2, большую, высотой сантиметра два. Замечу, что тетради линовались в те далекие годы отдельно для каждого класса, в первом классе высота строчек была самая большая, кроме основной горизонтальной линии были несколько дополнительных для правильного выписывания отдельных элементов письменных знаков. Были и косые линии через определенное расстояние, которые определяли ширину букв и их наклон. И вот ко мне подходит учительница, смотрит на мои каракули и говорит: - «Неплохо, но нет нажима…».
«Ах, нет нажима?» - и я старательно, высунув язык, обвел несколько раз, не жалея чернил, свои двойки. Они получились действительно с нажимом, от которого бумага в нескольких местах просто размякла и порвалась. Наградой за мой труд была такая же цифра, поставленная в конце работы, только выписанная строго каллиграфически, по всем правилам. Таким образом, я получил еще один образец правильного письма, который одновременно являлся оценкой моего скромных успехов на ниве каллиграфии.
А ведь в те годы даже существовал особый предмет «Чистописании», целью которого как раз и являлась выработка почерка «по прописям». И эффект остался, сегодня я могу, если постараюсь, написать близко к стилю прописей.
У нас была школьная форма, состоящая из гимнастерки (наверное, от слова гимназия?), широченных брюк, фуражки с лаковым козырьком и бронзовой школьной кокардой, и, наконец, широким кожаным ремнем с большой медной пряжкой, которую я драил вместе с отцом какой-то пастой до зеркального блеска.
Форма была разного качества, купить ее нам удалось только в Москве проездом, в отпуске. Так что довелось и мне ее поносить в шерстяном, жарком исполнении, во втором-третьем классе. Главным достоинством формы считалось возможность звонко пощелкать ремнем, предварительно сняв его и сложив вдвое.
Там же я преуспел в катании по перилам – нынешние школьники просто не знают, что это такое. Современные лестничные марши из экономии поставлены вплотную друг к другу, поэтому на перила не сядешь верхом и не ляжешь на них, да и сами хлипкие и тонкие перильца не выдержат такого надругательства над ними.
А в школе и дома можно было лихо съехать по широким устойчивым деревянным перилам, отполированным постоянным касаниям к ним человеческих рук и других мест до зеркального блеска. В середине лестничных маршей был большой квадратный проем, так, что был риск свалиться при неумелом катании вниз с высокого второго этажа прямо на каменный пол первого.
Кататься на перилах нам строго запрещалось. Ходили туманные рассказы о бедном мальчике, который вот так катался и разбился при падении насмерть в школе. Назидательная школьная легенда, по-видимому.
А школа, мне кажется, занимало в это время только левое крыло двухэтажного здания – 8-10 комнат, т.е. наверное, было в среднем по 2 класса каждого года обучения.
В школе буфета тогда не было, и заботливая мама давала мне с собой в школу завтрак – яблоко, бутерброд с какими-нибудь котлетами и… и накрахмаленную белоснежную салфетку. Все это надо было достать на большой перемене, расстелить на парте салфетку и честно съесть. Честно съесть не всегда удавалось.
Далеко не всех учеников снаряжали такими припасами, а есть одному в окружении одноклассников, казалось как-то стыдно. Да и часто хотелось на большой переменке побегать, попрыгать, поиграть со сверстниками, а не давиться домашней снедью из-за высокой скорости поедания.
И я навострился выбрасывать пакет с завтраком по дороге к школе, в укромном месте, чтобы мама не ругала меня за несъеденный завтрак. Уж не знаю, как мама заподозрила это действо, но потом она рассказывала, как пошла потихоньку за мной в школу и видела, как я, неосторожный, выбрасываю, воровато оглядываясь, заботливо подобранный ее комплексный обед. Не помню, какие последовали санкции.
Помню, в школе у нас был кружок рисования. Штатного учителя рисования не было. К нам же забегал на несколько минут со службы какой-то офицер кавказского происхождения, и быстро мелом на доске рисовал какой-нибудь сюжет, заказанный нами, а мы в меру своих сил повторяли его в своих альбомах. Запомнился сюжет, заказанный мною - домик в лесу.
К первому сентябрю мы с мамой ходили в ближайшие от нас немецкие коттеджи и покупали там огромные букеты разноцветных многолетних, остро пахнувших осенней горечью, георгин, которых я до этого не видел. С тех пор георгины прочно ассоциируются у меня именно с началом учебного года. Да и когда смотришь на школьные снимки тех лет, а у меня школьные только первосентябрьские, видишь, что почти у каждого школьника букет в руке – как же, такой праздничный день.
Вот, кажется, и почти все воспоминания о полуторагодичном обучении в начальной школе №66 г. Вернойхена. Мало, конечно, да и сам я был тогда мал, и время столько после этого пролетело…
Домой, домой…
« Давно, друзья веселые, простились мы со школою, но каждый год мы в свой приходим класс….». Да, проходит время, и я все чаще прихожу в свой класс, свою школу…мысленно, конечно, или, как говорят сейчас, виртуально. «И школьный вальс опять звучит для нас…».
Для меня «школьный вальс» в средней железнодорожной школе № 29 города, нет, тогда рабочего поселка в глубине саратовского Заволжья, зазвучал в лютый декабрь 1956 года, когда мы с мамой прибыли из то ли прохладной осени, то ли теплой зимы военного городка в Восточной Германии.
По утрам лужи там подергивались ледком, днем светило солнышко или сеял мелкий дождь, если выпадал снег, то это был праздник для ребятни, можно было до обеда, пока снег не стает, поиграть в снежки или попытаться слепить снежную бабу. Мы были беженцами «холодной войны», а попали в холодную зиму Ершова.
.
Осенью 1956 год начались так называемые «Венгерские события», совсем не по сценариям сегодняшних «бархатных революций», стали обстреливаться наши воинские эшелоны в Польше. Учения в городке шли круглосуточно, наша могучая прожекторная установка, стоящая метрах в ста от нашего общежития, почти каждую ночь бросала голубые конусы света в черное ночное небо. Не знаю, какая польза была от ее работы, но нам она спать не давала и, вообще, создавала нервозную обстановку.
На территории городка и в окрестностях часто находили листовки антисоветского содержания. Круглосуточно на нас работало Радио Свобода, Голос Америки из Вашингтона. Как раз в это время отец приобрел маленький розовый советский приемничек «Москвич», и вот уже этот приемник отец, как поется у Высоцкого, правда, в настоящем времени «…ночами крутит, ловил контро-ФРГ».
Были поставлены два высоких шеста по торцам дома на чердаке, и длинная, метров 30, с самолетными стеклянными изоляторами, антенна. На снимке 2008 года эти, или уже другие, шесты видны. А вдруг все же это наши, частичка той жизни…
Мощные глушилки старались спрятать передачи радиостанций «свободного мира» от нас, которые в ответ на это часто меняли частоту. В этих передачах интересен был часто сам фактический материал, который у нас (как бы чего не вышло) умалчивался.
Отец, а с ним и я, иногда тщетно пытались услышать эти самые факты, приникнув
ушами прямо к приемнику -слушать громко не представлялось возможным из-за соседей, хотя время репрессий уже прошло. Еще в Станиславе мне запомнились слова диктора по радио:-«Берия...враг народа!», и тот был, с помощью легендарного Жукова, уже устранен.
Холодная война была в разгаре и грозила превратиться в горячую.
Отец уходил на службу рано, когда я еще спал и приходил с нее поздно ночью, или вообще оставался на дежурстве круглосуточно, по несколько дней. Выходных у военных людей тоже не было, зато были постоянные тревоги – к отцу прибегал посыльный, телефона у нас не было, громко стучал в дверь и кричал: - «Тревога!». Отец мгновенно вскакивал с постели, быстро одевался, брал небольшой тревожный чемоданчик со штатным набором предметов первой необходимости, прощался с нами и вот уже по коридору грохочут его сапоги, вместе с сапогами других офицеров.
И все мы не знали, учебная это тревога или настоящая, вернется он или нет. Конечно, тогда об этом думала мама, я и не представлял, что такое может с отцом случиться.
Отец жил в это время на аэродроме, лишь изредка забегая к нам. К фронтовым бомбардировщикам Ил-28, которыми была вооружена наша летная часть, подвесили бомбы, были розданы цели, полк стоял в полной готовности по сигналу немедленно подняться и приступить к выполнению боевой задачи.
Полк, в котором служил отец, входил в состав 132-й Севастопольской Краснознаменной Бомбардировочной Дивизии. Она была первой в ГСВГ, оснащенной ИЛ-28, в ней было 31-35 самолетов. Как я уже писал, полк прибыл из Станислава, ныне Ивано-Франковска, на Западной Украине.
Несколько слов для любознательных, которых интересуют эти самолетом. Это был фронтовой или тактический бомбардировщик, обозначавшийся в НАТО, как «БИГЛЬ» с двумя двигателями Климова на базе лицензионных Роллс-Ройс. Самолет имел сравнительно небольшие размеры. Как-то к нам на аэродром прилетел стратегический бомбардировщик ТУ-4, так по сравнению с ним, наш самолетик выглядел просто букашкой, который мог запросто спрятаться в тени Тушки.
Были варианты фронтового разведчика, а также для несения атомного оружия. Разведчики в составе полка определенно были, отец приносил домой широкую пленку от авиационных фотоаппаратов для накатки на нее свих фотоснимков для придания глянца последним. Свои пленки и фото, сделанные на совершенном для того времени фотоаппарате «Зоркий 3С», он отдавал проявлять в фотолабораторию части. Осталось довольно много фото тех времен, которые неплохо выполнены и хорошо сохранились. А вот по поводу носителей атомного оружия я ничего не могу сказать.
Позднее, в годы Карибского кризиса 1962 года, самолет стал широко известен из-за поставок его на Кубу. Вот там были носители атомного оружия.
Мы, мальчишки, конечно, ничего этого не понимали и спокойно учились в своей прекрасной начальной школе №66 нашего военного городка. Школа была новая, светлая, с большими окнами и высокими классами, новыми партами. Все ученики щеголяли в костюмах или платьях, формах. Все было прекрасно, эту пору я вполне заслуженно называю «золотым детством».
Как апофеоз этого периода осталось в памяти картинка – происходит «возвращение ИЗ СССР» в Вернойхен с родителями из отпуска. Разгар лета, сияет нежаркое европейское солнце, все такое родное и привычное. Все в природе так гармонично, душа поет, а на улице меня восторженно встречает наша ребятня, наши души переполняет восторг встречи и мы, по пояс в густой траве, закинув головы, с воплями и гиканьем несемся вскачь…
Свободного беззаботного времени было полно, отцы были на службе, матери занимались домашним хозяйством и хождением в Военторг и ближайшие немецкие магазины, где, в то время, на солидную летную зарплату отца можно было купить буквально все, от сервиза « Мадонна» до канадской мутоновой цигейковой шубы - граница-то с Западным Берлином в то время была открыта.
Вокруг была чужая Германия, городок был окружен лишь колючей проволокой, стоящей со времен войны и в некоторых местах высоким, но ветхим деревянным забором - вот и вся защита, солдаты были на боевых постах.
Жены офицеров нервничали и хотели побыстрее выехать в Союз, опасаясь начала войны, понимая, что они с детьми будут первыми жертвами в начавшейся заварухе.
Но удалось это немногим, все выезды запретили, опасаясь паники, а мать сумела организовать медицинскую справку, что бабушка очень болеет, и нас… выпустили, в порядке исключения.
Отец остался дослуживать до выслуги в 25 лет еще полгода, дающей право на пенсию. Он бы и еще послужил, это беспокойная, связанная с риском работа, по его словам, ему нравилась. Но у него было лишь среднее военное образование, полученное в период войны, и он уже достиг потолка в своей военной карьере, его все равно уволили бы в запас, как неперспективного.
Как раз в это время у него появилась возможность больше покупать европейских товаров в Военторге, и наши два ковра, в число которых входили знаменитые Шишкинские «Мишки», точнее «Утро в сосновом лесу», он приобрел именно тогда, как и упомянутую "Мадонну".
Знаменитые эти ковры были потому, что производились они много лет немецкими предприятиями специально для советских военнослужащих, выпущено их было много, поэтому по висящим на стене «Мишкам» сейчас можно судить о пребывании в ГДР наших сограждан или их родственников.
|
